Полные горсти чудес
Ольга БаллаО книге Анатолия Цирульникова "От Бориса до Юлии... Истории детства. Детские истории". Эта книга про захватывающую науку об историях русского детства. Науку, надо признать, не способную оставить равнодушным никого, кто хоть когда-нибудь был ребёнком: ведь страшно же интересно, как это было у других, почему именно так? Истории детства посвящены, говорит автор, «трудам учёных с громкими именами. Ведь даже в нашей стране, где детство всегда считалось чем-то вроде забавной игрушки, подготовкой к чему-то более серьёзному, - некоторое время назад существовал архив воспоминаний о детстве…»
http://znaniesila.livejournal.com/101429.html
Архив воспоминаний о детстве
Действительно ли такой архив некоторое время назад существовал? Где же он был, куда же он делся, почему? Имеется ли в виду «Народный архив» на Никольской, упоминаемый в одной из глав? «В «Народном архиве», неподалеку от Кремля, собраны не «Дела». «Дело» – это что-то другое; здесь – жизнь. Можно сказать, гербарий жизни. Бесценный, благоуханный сей архив вот-вот закроют, уже и на две комнатушки не хватает средств». Ведь это написано какое-то время назад. А дальше-то что было? Неужели всё пропало? Или речь идёт об архиве, открытом «в конце 90-х годов минувшего века в Университете Российской академии образования»? Он так и назван: «Открыли архив воспоминаний о детстве». «За несколько лет было собрано более пятисот воспоминаний разных людей».Где всё это теперь? Нет ответов. Зато, продолжает автор: «…выходили книги и пособия, правда, крохотным тиражом, – о феномене детства, памяти детства людей, живших в разные эпохи, детстве в зеркале автобиографии». («Список! Список! – тщетно взывает взбудораженный читатель. – Кто издавал? Где почитать?!»)
Во всяком случае, то, что пишет сам Анатолий Цирульников – учёный и практикующий исследователь детства, – не наука и не старается ею стать. По крайней мере, в этой книге. Это – то, что всякой науке предшествует и делает её осмысленной: в полном соответствии со стилистическими пристрастиями автора, человека вообще-то весьма неформального, это – живой опыт, неустранимо проблематичный, не согласный укладываться в заботливо заготовленные взрослыми категории. Даже если предмет этого опыта существовал несколько столетий назад. Он его не то чтобы изучает – он с ним общается. Даже, пожалуй, в каком-то смысле проживает его. И из архива воспоминаний и материалов о детстве он действительно кое-что прочитал – и теперь рассказывает нам.
Такого мы, между прочим, нигде больше не увидим: например, дневник Наташи Ходот, умершей четырнадцатилетней от туберкулёза в 1923 году, не дожившей до самых страшных событий своего столетия, которые не миновали её родных. «Две тетрадки, одна в красном, другая в черном переплете, с засушенной фиалкой меж страниц». Пожалуй, это – одна из наиболее сильных глав книги, при том, что Цирульников часто попросту цитирует Наташин дневник большими кусками, оставляя нас наедине с прямой речью из другого времени, другого детства.
Из Наташиного дневника
Как воспринимала себя и окружающую жизнь девочка-подросток начала двадцатых годов? Что чувствовала, на что обращала внимание? Во что играла с ровесниками? Какими словами говорила о себе? Что её волновало, что ей было важно, на что она ориентировалась, стараясь понимать происходящее? Всё это и можно, и нужно анализировать, – а можно и просто пережить. Как своё.
«Пятница, 23 марта 1923 года. В воскресенье, как раз Вербное, мне будет четырнадцать. Сегодня шли домой из гимназии, а мальчики следовали за нами и кидались снегом, да так больно! Если бы не вступился милый румяный булочник в белом фартуке и корзиной с булками... Такой, правда, славный!
Боже мой! Весна, весна, что может быть лучше... Я сегодня была одна среди молодой природы, сзади, за кустами сирени, под обрывом, сияло море, еще холодное, нерастаявшее... Здесь так тихо, и весь свет представляется совсем другим. Жизнь и смерть, красота и уродство, природа и искусство – все путается, смешивается, сходится и расходится. Мысли о жизни, свете и красоте сменяются мрачными и вместе с тем грустно-приятными мыслями о смерти. Ярко представляю себе свою смерть, мое положение тела в этом мире и души в другом, внезапно перехожу к горю моих родных и близких и, дойдя до горя папы и класса, я увлекаюсь до того, что слезы текут у меня из глаз и мне жаль себя и других...»
Детство гения
Вторая самая сильная глава книги – тоже, кажется, написанная на основе архивных материалов, – о Данииле Жуковском, сыне поэтессы Аделаиды Герцык и учёного-биолога Дмитрия Жуковского, расстрелянном ГПУ в 28 лет. «Память о нём не сохранилась бы, если бы при аресте чудом не уцелели три школьные тетрадки, озаглавленные «Мысли о детстве и младенчестве». Благодаря этим тетрадкам спустя многие десятилетия выяснилось, что Даниил Жуковский – гений, проникший в тайны психологии детства.
Записи действительно уникальные: это свидетельства о детстве изнутри, осмысленные взрослым, рассказанные его сложной и точной речью. Чуткая, корректная, без обычных взрослых идеализаций, домысливаний и стереотипов реконструкция младенческого и детского восприятия себя и мира. Поиск языка для его описания, который, на самом деле, нашей культурой ещё как следует не выработан, – и со времён Даниила Жуковского (погибшего в 1938-м) мы в этом направлении, кажется, не слишком продвинулись. «…Те вещи, о которых я хочу говорить, – писал Даниил, – рождение понятий и детские эмоции, – лежат вне нашего языка, и сама попытка выделить их в наиболее чистой форме с помощью слов взрослого человека несет в себе противоречье».
Там много такого, о чём, читая, то и дело мысленно восклицаешь: ну да, точно, так и есть, я ведь тоже это помню! «В каждом холме, в каждом новом большом дереве прежде всего другого виделись глаза, нос, рот… Это наполнение мира человечьими лицами – именно человечьими… – совершается невольно и естественно»; «...Я начинаю жить в таком обнаженном мире чувств, прущих на меня из всех углов, что если бы не скудость вещей, находящихся в комнате и возле дома, и не игнорирование на первых порах большинства отдаленных предметов, – я бы заблудился среди этих мне одному ведомых звуков и запахов, захлебнулся бы...»
Пять частей книги
Вообще, частей в книге пять. Первая, «Между отроками и взрослыми», – исторические очерки детства в разные эпохи: при Борисе Годунове, в первой половине XVIII века (собственно, история одного рано прервавшегося детства одной совсем короткой жизни – внука Петра Великого, императора Петра II, не дожившего и до пятнадцати лет) и в первые десятилетия XX века (истории Наташи Ходот и Даниила Жуковского). (Из этого ряда, надо признать, совсем выбивается глава о временах Годунова: речь в ней идёт не о детях, а о студентах, которые посылались тогда на учёбу за границу – и не все вернулись. Интересно, но не о том.) Вторая, «Записки немолодого отца» – дневник младенчества дочери автора, родившейся в самом конце XX века, в сравнении с другими записками немолодого отца – князя Сергея Владимировича Голицына о его дочери Христине, начатыми в 1874 году. Это – столько же о детстве, сколько о неотделимом от него родительстве, о его смыслах: «Позднее отцовство спасительно для человека, почувствовавшего себя последним, крайним в роду. Все старшие ушли – и ты вдруг встал в затылок уходящей в никуда очереди, где за твоей спиной уже никого. Вдруг пропал смысл жизни. Какой смысл – если никого за тобой нет...
В молодости я не думал обо всем этом. Все мои родители были живы, еще не стары и, находясь в их окружении, я не ощущал себя последним. Острое чувство крайнего возникло позже, когда ушли близкие и я встал в затылок в уходящую в никуда очередь, где у меня за спиной уже никого не было. Вдруг пропал смысл жизни. Какой смысл – если никого нет.
Рождение Юлии развернуло меня на сто восемьдесят градусов. Теперь я уже не был крайним в этой печальной очереди, но она сама, развернувшись и повеселев, шла за моей дочкой, поддерживая ее».
Третью часть, целиком, составила небольшая книжечка «Бамс!», в общем-то, тоже о взрослых смыслах – о том, как это вдруг взрослые люди становятся сказочниками (и, значит, начинают понимать о детях что-то такое, что другим, не-сказочникам, неведомо). Эта книжечка нашим читателям уже известна – о ней, выходившей отдельным изданием, мы писали четыре года назад, но здесь она вращена в новую цельность и, как все прочие части, помогает понять: что значит детство для детей и взрослых? Что нам с ним делать?
К дневнику о Юлиной жизни возвращается построенная на них четвёртая часть – о расставании с детством, о «тихом подземном переходе» из него в отрочество. А в пятой части автор отправляется в собственное начало, в глубокий-глубокий двадцатый век, чтобы привезти оттуда Юле – а вместе с тем и нам – всяких чудес: звуков, запахов, движений, полные горсти живого исчезнувшего времени. Но какое же оно исчезнувшее, если оно такое живое?
«Подмосковная Загорянка. Запах жарящейся на «керосинке» картошки. Скворчит радиоточка, транслируют хор Пятницкого, «Пионерскую зорьку». Няня в сарафане, круглых очках, напевая, готовит обед.
Дневной сон. Чуть колышимая ветром занавеска, сладкое и назойливое гудение мухи или пчелы…
Интересно, отличаются ли облака, деревья, цветы далекого прошлого от сегодняшних? Запахи, может быть. Остро пахнет навозом, клубникой…»
И это имеет прямое отношение к сквозному сюжету книги: к ускользанию детства. Ведь вроде бы помнишь его всеми органами чувств, вот же оно, руку протяни, – а не даётся. Настолько упорно, что уж нет ли, подумаешь, в этом чего-то мистического?
Ускользание детства
«Много лет пытался проникнуть в подъезд дома, где прошло моё детство, но он был заперт. Знаете, эти современные примочки: домофоны, коды. И мало жильцов, о чём говорят тёмные окна, редко освещённые, в основном на лестничной клетке. Я приходил в разное время суток и года, ждал, но дверь не открывалась, никто в дом не входил и не выходил оттуда. Он не впускал меня, словно я был для него чужой».Пожалуй, некоторой мистичности не исключает и сам – не расположенный вообще-то ни к какой мистике – автор.
«Иногда он (дом. – О.Б.) подавал знаки, смысла которых я не мог постичь. Однажды в окне комнаты, в которой я жил в детстве, я увидел точно такие же, ну, не в точности, но очень похожие на те, – собранные, парусиновые занавески. Я обошёл весь дом, они были только в этом окне… Что это означало: странное совпадение, знак, подмигивание?»
К мистике-то он не расположен, а вот к диалогическому взаимодействию с жизнью – очень.
Можно подумать, что вся эта довольно большая книга, со многими разными историями, – не что иное, как налаживание контакта с собственным детством. Поиск путей к нему. Как ещё, в самом деле, можно разговаривать с собственной жизнью, если не языками других жизней?
И что вы думаете – ведь получилось же!
Пожалуй, и мы теперь станем что-нибудь чуть лучше понимать в собственном детстве. По крайней мере, непременно съездим туда на машине времени – путь-то уже проложен – и привезём оттуда полные горсти чудес.
. – М.: Народная книга, 2016,
можно приобрести здесь: http://montessori-books.ru/
Статья из журнала «Монтессори-клуб» № 5 (55) 2016
Рисунки: Нино Чакветадзе и Art_klerk
Как и где узнать о педагогике Монтессори больше?
Предлагаем Вам стать участником программы "Монтессори-педагогика для всех". Это платная рассылка серии из 48 писем, каждое из которых включает в себя подборку статей о педагогике Монтессори, задания для самоконтроля и мультимедийные материалы.
Автор программы Елена Хилтунен: Монтессори-педагог, инициатор и родоначальница возрождения монтессори-педагогики в России, эксперт Ассоциации монтессори-педагогов России, автор более 30-ти книг о педагогике Марии Монтессори.
