Маленькие переносили незаслуженные страдания молча

Юлия Фаусек

Из книги "Метод Монтессори в России" 1926 год

1918–19 год. Жизнь всех маленьких детей того времени и с внешней, и с внутренней стороны была крайне тяжелая. Особенно страдали маленькие дети интернатов. Старшие умели как-то защитить себя, как-то бороться, часто, даже преступными средствами, чтобы жить во что бы то ни стало, готовя для себя в будущем, быть может, гибель, но уменьшая страдания в настоящем; маленькие же бессильны и большею частью, несмотря на уход и заботы самоотверженных и тоже измученных воспитателей, переносили незаслуженные страдания молча. 

Дети, жившие при родителях, все же имели часы физического отдыха и душевной радости: они могли иногда согреться, подчас повкуснее поесть у горячей печки картофеля или лепешек, состряпанных любящими руками матери.

— Приходи к нам, — говорил мне один пятилетний мальчуган, — у нас так тепло, что даже стенки потеют (в комнате была страшная сырость).

У них бывали и развлечения. 

- Вчера с папой на больших санях проехался. 

- А меня мама каждый день в школу на маленьких санках возит. 

- А мы с гор каждый день катаемся, — делятся своими радостями дети.

У детей интерната ничего: у них есть кров, есть еда, есть одежда, все для всех однообразное, впечатлений никаких; только те, которые чаще ходят в отпуск, приносят кое-какие впечатления из другого мира; но многие из них и дома ничего не видят. У родителей этих детей нарушен весь семейный уклад, и они, несмотря на всю тоску по детям, тяготятся ими дома; связь уже подорвана. А между тем, эти дети страшно тоскуют по семье. 

— Дома лучше, куда лучше, - тоскливо говорит маленький пятилетний мальчик одного из лучших интернатов для малолетних, с очень хорошими, преданными делу и любящими воспитательницами: «Дома мамка и Олька, и Райка, а тут хорошо, да не очень: ночью все стонут (стонут в спальне).

«Мамка» его очень бедная женщина и часто бранила мальчугана, а «Райка» водила его в детский сад, когда он жил еще дома, била его за то, что в мороз он не мог скоро идти. «Райка» была плохо одета и мерзла сама, и мальчик часто приходил к нам в слезах. Жажда иметь, если не родителей, то хоть родных, и если не в настоящем, то в прошлом или будущем и как можно больше, выражалась у этих детей с необыкновенной силой.

— У меня два папы.

— А у меня одного папу застрелили, теперь новый. 

— А у меня папа не умер, а его трамваем задавили. 

— А у меня одна мама померла, скоро будет другая.

— А у меня два дяди: дядя Ваня, да дядя Миша. 

— А у меня три тетеньки: тетя Дуня, тётя Сима, и еще тетя Маша, — хвастали они один перед другим.

Внешний облик детей, о чем я уже упоминала, описывая Ждановскую площадку, сильно изменился в сравнении с прежним: на всем существе отпечаток серьезности и озабоченности. Бледные, у многих зеленовато-серые, лица, в глазах недоумение, тоска и вопрос. Кроме холода, голодовки и плохой одежды, многие из них имели уже большой жизненный опыт в смысле душевных переживаний. 

В феврале 1919 года заведующий Я. М. Шатуновский был смещен и на его место назначен другой, в сущности, ничего общего с педагогикой не имевший. Нашим детским садом он не только не интересовался, но считал его совершенно лишним и потому не обращал на него никакого внимания. Дров нам почти не отпускалось, питание было более чем скудное. В комнате холодно, не выше четырех-пяти градусов; дети в теплых пальто, в шапках, в валенках; руки у детей обмороженные, красные, распухшие пальцы, кожа на них трескается, идет кровь. У некоторых на суставах открываются раны, и половина детей с забинтованными руками. 

Дети, большею частью, трудные. К имеющимся в школьном интернате для малолетних пятнадцати детям из распределительного пункта при Комиссариате Народного Просвещения прислали еще восемнадцать в возрасте от пяти до семи лет детей, побывавших уже в другом интернате, где были мальчики-подростки. Некоторые из этих детей видели в своей жизни уже много темного, порочного в окружавших их взрослых. Двоих мальчиков пришлось отправить в заведение для дефективных детей профессора Грибоедова; остальные были грязны и в насекомых, двое заражены скарлатиной и скоро умерли в больнице. Вся наша работа совместно с воспитательницами интерната в течение двух месяцев свелась на приведение в порядок тела этих несчастных детей. 

В нашем детском саду холод становился невыносимым. Вместо четырех комнат пришлось работать в одной с тридцатью пятью детьми. Дети жались от холода, были неподвижны, и все же пытались как-то работать. Без глубокой жалости, но вместе с тем без удивления и преклонения нельзя было смотреть на эти маленькие существа, лишенные всего самого необходимого, но в которых не угас еще человеческий дух.

Сколько раз по утрам шла я в холодную школу, думая с тоской, что буду я делать сегодня с моими замерзающими детьми, и уходила оттуда умиленная и успокоенная, глубоко чувствуя, что я провела день с маленькими героями и от них получила подкрепление.

Мы надевали детям на руки рукавички, тем, у кого руки еще не были забинтованы, и они, принимаясь за работу, сдергивали их с рук, не обращая внимания на то, что пальчики их краснели, синели и переставали двигаться; тогда они дули на них и опять надевали рукавички. 

— Зачем они болят! — ропщет со слезами на глазах пятилетний мальчуган, желая во что бы то ни стало действовать карандашом. Я предлагаю ему оставить работу и погреть руки, но он решительно отказывается и продолжает работать в течение сорока минут, от времени до времени грея руки в карманах или за пазухой. 

Не обошлось, конечно, и без жертв: несколько умерло при нас; других, когда детский сад закрылся, мы потеряли из виду и трудно сказать, живы ли они теперь. 

Были и одержимые мечтами только о еде. Мне не забыть никогда одного пятилетнего мальчика, такого худого, что он был похож на скелетик. Лицо сморщенное, как у старика, было болезненно. Только расширенные и горящие, как у голодного волчонка, глаза говорили за то, что это живое существо. Он часами сидел без движения и ждал еды (это было еще в 1918 году, когда у нас было хорошее питание в детском саду). Ел с жадностью, съесть мог сколько угодно. Другие дети часто уступали ему часть своей порции. Он стал как будто немножко поправляться, какая-то слабая искра интереса к окружающему стала проявляться в его взоре. Как вдруг он внезапно заболел, и через два дня умер. 

Другая, четырехлетняя девочка, дочь артиста-певца (в 1919 г.) была также одержима голодной тоской. Вот что записано у меня в ее дневнике: «Очень худенькая и бледная. Всегда голодная и голод мешает ей быть активной. Сидит в креслице и упорно думает, конечно, о еде. Сегодня я дала ей маленькую корочку хлеба в неурочное время. Она очень обрадовалась, сказала «спасибо» и принялась есть. Говорит: «У мамы все есть: и хлеб, и каша, неужели она не может мне дать сюда чего-нибудь». У матери четверо детей, и она бьется изо всех сил, чтобы накормить их. Лида истощена плохим питанием и катаром толстой кишки, а потому она еще голоднее здорового голодающего ребенка. Очень серьезна, никогда не улыбается. Хочет работать, но не может. Все же берет некоторые предметы материала и упражняется. Музыка действует на нее благотворно: лицо делается спокойнее, она даже улыбается.

Крохотный, едва видный от земли трехлетний мальчик (1918–1919 гг.) неподвижно и спокойно сидит в креслице. Никогда не смеется и не улыбается. Отец (у Кази нет матери, только отец и бабушка), сказал моей помощнице: «Какой у меня странный мальчик, он никогда не смеется».

3 декабря. 

Сегодня Казя засмеялся первый раз, и все дети это заметили: «Казя смеется». Моя помощница подняла его на руки у окна, он увидел снег и засмеялся.

 

6 декабря. 

Долго и горько плакал после обеда. «Живот болит» (он хочет есть, но его желудок часто не переносит уже еды без боли). Я взяла его на руки. Он прижался, согрелся, успокоился. Когда за ним пришла бабушка, он заявил: «Не пойду домой, останусь тут ночевать». Ему, такому еще маленькому, приходится с таким трудом завоевывать свою жизнь. 

16 декабря. 

Пришел поздно (после пропущенного им дня по болезни), перед самым обедом, и сразу спросил: «А что вчера пропало?». По словам бабушки он горько плакал о том, что колбаса пропала (вчера на обед была колбаса, дети знали это накануне, ждали и радовались, Казя тоже знал). Какова же была его радость, когда мы за обедом подали ему спрятанную для него вчерашнюю колбасу. Я никогда не забуду этих благодарных детских глаз.

27 февраля. 

Этот несчастный ребенок мрачен и серьезен, как взрослый, терпящий какую-то тяжелую душевную муку. Причина голод и отсутствие матери. По словам отца он только и думает о еде. Сегодня высказал желание быть дежурным: «Чай я не могу носить, а хлеб могу».

25 марта. 

У нас становится все теплей и теплей. Весна наступила неожиданно теплая. Много солнца, и солнце нагревает нашу комнату вместе с печкой до восьми, девяти градусов. Казя стал веселей и стал интересоваться материалом: берет цилиндрические вкладки, плоские вкладки; внимательно смотрит, когда другие дети работают с буквами».

В декабре 1919 года в интернат привезли пятилетнего мальчика из интеллигентной голодающей семьи, состоящей из матери и двоих детей. Он пришел к нам в школу.

«Декабрь. 

Володя худ и изможден. Кутается в пальто, прячет нос в воротник, лежит на диване или неподвижно сидит у стола. Так было до февраля. В конце февраля у нас стало несколько теплее.

19 февраля. 

У нас 8 градусов тепла. Дети это почувствовали: «тепло, тепло». Я сняла с них пальто, надела передники. Володя сначала не хотел, ушел в уголок и сидел там съежившись. Когда все дети были готовы, он вдруг подошел ко мне и с улыбкой протянул руки. Я дала ему передник и чистый носовой платок. Это привело его в восторг: он любовался передником, вынимал платок, складывал его и все время улыбался. «Я буду считать, - сказал он мне и долго работал со счетным ящиком. С этого дня Володя стал работать. Он работал весело и хорошо, насколько позволяли ему его слабые силенки. «Улыбается, ласков, удовлетворен в часы работы». 

Вот что записано у меня: «Апрель. Прекрасно работает. Лучший работник в классе. Улыбается все время, когда работает. Пишет не только слова, но и целые фразы, и очень счастлив. Володя чуть-чуть порозовел и глаза блестят. Он так же худ и истощен (питание у нас все то же), но психически он вполне удовлетворен той умственной работой, которую может делать, благодаря материалу Монтессори, вполне отвечающему его умственным запросам».

В марте 1918 г. солдат-красноармеец принес на руках крошечное существо с огромной головой, огромным животом и кривыми ножками. Это был уродец, но с прекрасными умными голубыми глазами и, когда впоследствии он у нас стал улыбаться, лицо его становилось необыкновенно привлекательным. Изголодавшийся до крайности ребенок был сирота; солдат - его дядя. Его взяли в интернат. «Понеси меня в приют», сказал мальчик дяде, — там будут давать есть“. И этот ребенок через три дня по пришествии к нам в детский сад, утолив впервые свой ненасытный физический голод, принялся за работу. Вот, что записано у меня.

24 марта. 

Миша целый день с цилиндрическими вкладками. Прерывал работу только для еды. Посидев немного в креслице в зале, он встал, ковыляя ушел в рабочую комнату и вернулся оттуда с цилиндриками, уселся и принялся работать. Работал до тех пор, пока его не взяли наверх, в интернат. Старческое личико освещалось улыбкой удовольствия и мыслью.

28 марта. 

Миша очень хорошо усвоил порядок дня. Тихо говорит: «Сейчас тишина, потом музыка, потом кушать».  «А раньше что?» —спросила я. — «Мы работали».

1 апреля. 

Если приходится ждать немного дольше еды, Миша становится раздражительным, плачет и даже бранится, но если взять его на руки, приласкать и сказать бодро и успокоительно: «надо немножко подождать и тогда будем обедать», он успокаивается, улыбается и с благодарностью обнимает и целует. Сидя со мной за тишиной, сказал мне тихо: «Утром мы работаем, потом тишина, потом музыка, потом мыть руки, потом накрывать на стол, потом есть, потом писать (так называет он рисование с железными вкладками Монтессори), потом домой».

14 апреля. 

Миша целый день в работе; он упражняется с дидактическим материалом, приводит вещи в порядок, расставляет стулья по местам, пытается складывать коврики.

16 апреля. 

Миша в дурном настроении: не работает, очень часто плачет.

18 апреля. 

Заболел корью и помещен в школьный лазарет. Миша проболел целый месяц и скончался 20 мая от воспаления легких. В лазарете он приобрел самую нежную любовь фельдшерицы, прекрасной девушки, студентки-медички. Этот умерший Миша навсегда остались в памяти у меня и моей дочери, моей помощницы.